Нина – жена белорусского поэта, переводчика и драматурга Петра Глебка — забеременела от другого, но он не смог с этим жить. Они изменяли друг другу и взаимно делились этим. Но до конца жизни пользовались интимными обращениями «родной мой ветерок» и «белая моя снежинка». Они были вместе более сорока лет, на которые пришлись коллективизация, репрессии, война. Пережили его любовниц и ее любовников, ненависть соседей и проклятия семьи, из которой забрали ребенка.
Начало
Петр Глебка, молодой, но уже знаменитый поэт из Большой Усы, что в с современном Узденском районе, познакомился с коренной минчанкой Ниной Белькевич в Белпедтехникуме. Он — мечтательный и избалованный зачарованными поклонницами. Она — спокойная и практичная девушка строгих правил: черные глаза, аккуратные косы, модный полушубок и новенькие сапожки.
«Она такая хорошая, что мне часто хочется делать ей больно», — честно записывает в дневник юноша. «Мне страшно потерять моего «ветерка». Я ничего не хочу, пусть он мучает, издевается надо мной, но пусть только позволит мне быть возле него. Он еще такой юный, что требует присмотра. А кто это сможет сделать лучше меня?» — записывает в дневнике девушка.
Они оба тщательно конспектируют свои мысли, доверяя их только бумаге. Нина даже несколько раз переписывает некоторые заметки, поправляет стилистику, уточняет формулировки. Подсознательно такие вещи пишутся для того, чтобы их кто-то читал. Например, любимая женщина. Или любимый мужчина.
Потом, когда они поженились, письма пошли одним сплошным потоком: по два, три в день. «Писал бы тебе больше, но страшно трясет, и ребята высмеивают», — это признание Петра из поезда, который еще только отошел от перрона минского вокзала.
Не только из путешествий, но, даже уходя на занятия или в библиотеку, они оставляли нежные записки с отчетами, просьбами и обязательными «поцелуями»: «Ника! Я пошел в Государственную библиотеку. Буду «развлекаться» там, наверное, до часов девяти. (Если только она открыта до девяти). Ты когда будешь идти в техникум, то зайди, посмотри на своего Ноника, а пока дай губки для поцелуев, и личико, и глазки, и носик — я их зацелую. Ну, прощай – чуть в сентиментализм не подался! Петрусь».
«Ноник! Сейчас я иду в техникум делать прививки, а оттуда поедем на выступление в нашу подшефную деревню Лошица (верст шесть). Будь здоров, мой Ноник. Один крохотный поцелуйчик в носик передай «Ники Ноникавай Нонику Никиному»».
Шутливое прозвище «Ноник» досталось Глебке от Кузьмы Черного из-за любви всласть выспаться, вплоть до самого обеда. Он говорил: «Эх ты, соня-ноня». Ника — так называл Нину только Пётр. Оба щедро пересыпают романтические послания своей собственной интимной лексикой.
Степень искренности между ними впечатляет. «Перед отъездом Ноник получил письмо от своей знакомой Л. Ж. из Витебска. По его словам, это девушка настолько же красивая, насколько недалекая. И все же меня это беспокоит. Хочется сделать так, чтобы она знала, что я в курсе всех его личных дел. Он рассказывает мне каждую мелочь. Хочется немного позлить ее. Я же большая ведьма», — пишет Нина в дневнике. Думается, тот, ради кого она это пишет, слова эти обязательно читает.
За первые несколько лет своего бурного романа они предусмотрительно сделали стратегический запас любви и доверия, нежности и ласковых прозвищ, собственного языка и ритуалов. Впоследствии он будет нещадно расходоваться.
Первые испытания
Вместе с 1930-ми годами приходит страх. Она не перестает давать советы относительно литературного объединения «Подъем» и Дома писателей, а он пристально следит за ее правильным настроением по острым политическим вопросам. Происходит первая семейная драма.
Нина, измученная нестерпимым желанием иметь ребенка, — Глебка бесплоден, — решает забеременеть от другого. Кажется, что Петр сначала принимает такое решение жены, но с течением времени понимает: нет. Не сможет, не примет ребенка от другого мужчины. Будет постоянно думать о том, втором. Бесконечные разговоры, признания, слезы, объяснения. Нина делает аборт, долго болеет. Петр бросает писать и начинает пить запоями.
Осенью 1936-го он внезапно исчезает из дома. Якобы едет к родителям в Большую Усу, буквально на день и не возвращается неделю. Ни писем, ни телеграмм, ни известий. Через знакомых Нина узнает, что якобы муж звонил Янке Купале, просил выслать денег. Почему не попросил у нее, почему не позвонил? Ее письма в деревню переполнены тревогой, обидой, непониманием. Ответа нет. Через некоторое время Петр все же объявляется. Им хватило нескольких слов, чтобы объясниться.
А в это время идут повальные аресты писателей. По несколько человек за одну ночь. Десятки. И все коллеги, знакомые, друзья, так или иначе связанные с Глебкой. У него сдают нервы. Нина успокаивает, заботливо и методично подсказывает, чьи фамилии следует вычеркнуть из корректуры статей, которые приносит из издательства.
Война и оккупация
В июне 1941-го Петр и Нина выходят из горящего Минска. С ними — скульптор Андрей Бембель и его жена Ольга. Останавливаются в маленькой деревушке: усталые женщины обессилены и не могут продолжать путь, но мужчинам оставаться опасно, тем более, что оба коммунисты. Решают: мужчины идут дальше, а женщины – остаются. Война продлится всего несколько месяцев и можно будет возвратиться домой.
Так они оказываются по разные стороны фронта: Петро дойдет до Москвы и войдет в состав редакций газет «Раздавим фашистскую гадину» и «За Советскую Белоруссию», а Нина станет сотрудницей коллаборационистского радио и в 1944-м уйдет из Минска вместе с немцами.
Мысль о судьбе жены неотступно преследует Петра на протяжении всей войны: «Как там она, что с ней, жива ли, не издеваются ли над ней немцы?». Потом: «Как?! Она?! На этом радио?! Как она может читать эти слова, как может поносить ту страну и ту власть, которую вместе строили?!» Еще спустя некоторое время: «Неужели же она не связана с нашими, неужели не пытается бороться?».
В начале 1944 года Пантелеймон Пономаренко, тогдашний руководитель компартии Беларуси и Штаба партизанского движения, вызвал к себе Глебку. «Ну, что, Петро … Жена твоя … Нина … Там, под немцами, дочь себе нажила». От таких слов темнеет в глазах, и холодеют руки.
А Нина, действительно, нажила себе дочь. Маленькую еврейскую девочку Лару, которую спасли от неминуемой смерти в гетто незнакомые люди. «Вы подставляете весь дом, скрывая здесь еврейку!» — грозились их соседи. Девочку она забрала к себе.
Научила называть «мамой». Никогда не выпускала одну на улицу, повсюду — за руку. Прикрывала собой, когда видела чей-то пристальный взгляд. А когда в Минск приехал генерал-комиссар Вильгельм Кубе, легализовала свою «дочь» самым неожиданным образом.
В среде белорусских националистов, сотрудничавших с оккупационными властями, готовились к торжественной встрече гауляйтера. Искали красивую девочку, которую собирались нарядить в народный костюм и с пышным букетом цветов в руках отправить приветствовать «освободителей». Далеко не все мечтали о такой роли для своих детей. «Возьмите мою Ларочку», — предложила Нина.
Большая фотография, на которой девочка вручает цветы Кубе, всю войну провисела в их доме на самом видном месте. Полицаи зайдут, увидят — и на выход.
В 1943-м на связь с Ниной вышли партизаны отряда майора Степана Казанцева. Действовали с предельной осторожностью. Знали, что имеют дело с сотрудницей немецкого радио. Правда, предварительно возможность контакта подробно обсудили с двоюродным братом женщины Николаем Кочеревским – активным участником подпольной группы Минской железной дороги. По всему выходило, что она «должна быть нашей».
Началась «будничная жизнь» хозяйки явочной квартиры: передача медикаментов, бинтов, хранение листовок, оружия, прием и передача ценной информации через связных. В качестве своеобразного оберега выступала фотография с Кубе. Однажды с оказией удалось передать письмо к мужу. Именно его держал в руках П.Пономаренко, когда шутил с внезапно побелевшим Глебкой.
Читайте нас в:
