Говорят, Владимир Короткевич – признанный классик белорусской литературы – беспробудно пил. Возможно потому, что его глубокие философские произведения опережали свое время, а счастье – это, когда тебя понимают. Всенародная любовь советского читателя пришла к нему после публикаций и экранизации «Черного замка Ольшанского» и «Дикой охоты короля Стаха». По-прежнему требуют внимательного прочтения и осмысления «Колосья под серпом твоим», пьесы, повести, невостребованные сценарии, детские сказки и стихи.
Конец 1950-х. Глухая деревня на севере Беларуси. Леса до горизонта. Молодой учитель истории бросается в народную стихию, но скоро его просветительский пыл гаснет: коллеги по школе ежедневно пьют, неустроенный быт заедает. Чтобы отвлечься, он покупает сборники белорусской поэзии. Но и там сплошь — «Глубокие пашни» и «Песни трактористов» …
«Вдруг нахожу книжечку в картонной обложке «Мамина душа». Странное, несоветское название. Что это такое? Открываю и читаю первое стихотворение. Подсознательно жду — обязательно про партию или хотя бы про ударника или доярку. И вдруг: «В извечном Отечестве моем неслышно облетают клены…». Я не верю своим глазам. Полистал. Ни одного тракториста, ни одной доярки. И я влюбился в этого автора. Владимир Короткевич фамилия…», — вспоминал археолог Михаил Чернявский.
После смерти Сталина
Мало кто из белорусских классиков специально учился «на писателя». Вот и Короткевич стал им случайно. Первый сигнал судьба послала ему через Янку Купалу. Начинающий автор прислал уважаемому мэтру письмо с впечатлениями от посещения Вязынки, которое было опубликовано в сборнике, посвященному творчеству маститого поэта.
Но кто в юности не пишет? И, махнув рукой на пару сотен, якобы ученических стихов, студент русской филологии Киевского государственного университета Короткевич всерьез настроился быть ученым. Но произошло неожиданное событие: умер Сталин.
Позже он признавался своему товарищу, литературоведу Арсению Лису, что не стал бы писателем, если бы не «оттепель», не XX съезд партии, не разрушение «сталинщины». Он «ненавидел тоталитаризм, всякий гнет, уравниловку», — вспоминал варшавский профессор Флориан Неважный, его однокурсник и друг на всю жизнь.
Бровка и Танк попросили
В киевскую аспирантуру Короткевич, к счастью для белорусской литературы, не поступил. Тогда «прикрепился» к кафедре и уехал учительствовать в глухую украинскую деревню. Темой для научной работы взял «Восстание 1863 года в русской литературе». Диссертация так и осталась ненаписанной, но для сохранения памяти о тех событиях он сделал намного больше иных историков.
Вернуться в Беларусь помогли Петрусь Бровка и Максим Танк: через местного живого классика Павла Тычину они попросили украинское Министерство образования позволить перспективному молодому поэту переехать учительствовать на родину — в Оршу.
Несколько первых стихотворений, написанных в отцовском доме, были отданы в районную газету «Ленинский призыв». «Никогда бы не подумал, что доморощенные знатоки воспримут их так неприязненно. Оказалось, что сталинский дух еще не выветрился из родных мест…», — вспоминал он.
Сотрудник редакции Леонид Высоцкий написал статью «Не в ногу с жизнью», обвинив автора в черной меланхолии, увлечении историческими вымыслами и в желании добиться распада СССР, изложенном в стихотворении «Водород». Травлю разворачивали по всем правилам «военного искусства». Местное руководство оставило без внимания и попытки П.Бровки, защищать «интересный голос» молодого поэта.
Шельмование напрягало. Пришлось уезжать в Москву, сначала на литературные курсы, а после на сценарные. Вскоре его приняли в Союз писателей. После учительской деятельности в Орше Короткевич больше нигде официально не работал. Членство в творческом союзе позволяло не считаться тунеядцем и как-то сводить концы с концами. «Выходит, я должен даже благодарить солдафона Высоцкого», — говорил Короткевич.
Новые герои
Короткевич пишет, что «многому научился» на Высших литературных курсах в Москве. Столица дала материал для первого романа «Леониды не вернутся к Земле», который он написал в 1962-м за 60 дней. Главный герой — не крестьянин, а интеллигент в четвертом поколении. Для белорусской литературы того времени это было, скажем так, нетипично.
Когда роман готовили к изданию отдельной книгой, его почитал «заведующий культурой» в ЦК Василий Шауро и приказал рассыпать набор. Название произведения показалось бдительным цензорам весьма двусмысленным: «Леониды не возвратятся…». Так совпало, что формальным главой советского государства – председателем президиума Верховного Совета – в это время был Леонид Брежнев. Отдельной книгой роман вышел только через 22 года — зимой 1984-го.
Московская штучка
Московская штучка, так, говорят, Иван Мележ назвал Ирину Горову из «Леонидов …», в которую был влюблен главный герой. Она имела реальный прототип — преподавательницу Высших литературных курсов искусствоведа Нину Молеву.
Как в романе, так и в реальности молодая женщина была замужем за художником Элием Белютиным, руководившим группой модернистов «Новая реальность». Именно они организовали в Москве ту самую знаменитую выставку, разогнанную Хрущевым с помощью бульдозеров. Считается, что этот погром ознаменовал конец демократической «оттепели» в СССР.
Насмерть перепуганный Белютин, после громкого скандала согласился «переучить» художников-абстракционистов на реалистов. Короткевича такой демарш возмутил. Возможно, заедало, что возлюбленная предпочла остаться с конформистом.
Чтобы отбить ее у мужа, он всерьез собирался за несколько лет заработать 200 тысяч рублей (это во времена, когда учитель зарабатывал 700 за месяц) на киносценариях и пьесах, купить домик под Москвой и машину, чтобы Нина, уйдя из прежней семьи, жила в прекрасных бытовых условиях.
Однако супружеская пара не рассталась, возможно, из-за шикарной квартиры на площади Маяковского. С другой стороны, в Короткевиче они видели только провинциала, который «пришел в их общество еще несформированным человеком … многое из того, что ему говорили, буквально что-то переворачивало в глубине его души…».
И все-таки до конца своей жизни он сохранил теплые дружеские отношения с этой женщиной: поздравлял с праздниками, покупал и дарил картины. 94-летняя Молева после смерти мужа завещала семейную художественную коллекцию в дар Владимиру Путину. Есть, наверное, в ней и полотна от белорусского классика.
Купала времен застоя
Это сегодня Короткевич — классик. А «в начале дорог», в 1960-е, он двигался в русле общепринятой коммунистической идеологии. Ценил Ленина, во многом соглашался с Хрущевым. Хотя и писал что-то такое, от чего белорусы забывали о реальности и мысленно переносились совсем в иную жизнь.
Эту чужеродность отмечали и те, «кому положено». В КГБ регулярно интересовались жизнью писателя «вне света рампы», допрашивая его знакомых ученых и литераторов. Как в 1930-е Купалу поставили во главе сфабрикованного «Союза освобождения Беларуси», так в 1970-е из Короткевича «лепили» лидера антисоветской организации. Рычагов влияния на него было немного: не партийный, вызывающий, смелый, пьющий, нигде не работающий и не даже не член профсоюза писателей.
Запрет на творческую деятельность был невозможен: за талантливого автора заступались литературные мэтры первой величины, каждую его новую книгу читатели не то, что сметали с магазинных полок — воровали из библиотек.
Серпы и колосья
Главной книгой своей жизни Владимир Семенович считал «Колосья под серпом твоим». Роман был задуман раньше, чем все другие — в августе 1959-го, в Озерище над Днепром, где писатель увидел старую грушу, нависшую над откосом. «Колосья» выросли на месте так и не написанной диссертации о восстании Калиновского.
«Постарался заплатить этой книгой долг Днепру, людям 1863 года, Беларуси», — говорил Короткевич. «Даже без научной степени он был историком до глубины души и лучше иных понимал значение тех событий», — вспоминала однокурсница Нина Снежко.
Произведение, которое известно нам сегодня, на самом деле лишь треть от задуманного романа. Короткевич планировал написать еще две части под условными названиями «Броня» — о самом восстании и «Голгофа» — о его разгроме.
Существовало ли продолжение «Колосьев» — неизвестно. Сам писатель в течение всей жизни в различных интервью говорил, что пора бы уже и закончить роман. Но других текстов, кроме двух небольших частей-ответвлений, в его архивах не нашлось.
Короткевич страшно не любил, когда его называли романтиком. Говорил, что пишет только о том, что было или реально могло быть. Янка Брыль иногда подтрунивал: «От Любчи до Вселюба всего 9 километров, а у тебя два суточных конных перехода … От Новогрудка до Валевки меньше 19 километров, а у тебя князь литовский три дня добирался…». «У вас одно мышление, а у меня — другое», — парировал автор.
Публикацию «Колосьев» пришлось пробивать с боем. В «Советской Белоруссии» вышла рецензия Якова Герцовича на журнальный вариант. Критик обвинил писателя в симпатиях к аристократам «эксплуататорам» Загорским, в отсутствии в произведении «социальных низов» и фактически потребовал переписать роман.
Выход отдельной книги оказался под угрозой. Чтобы предотвратить неизбежное, Иван Мележ организовал в Институте литературы Академии наук обсуждение произведения. Собралось много авторитетных людей, высказавшихся исключительно в положительном ключе, а Павлина Мяделка («Павлинка») даже назвала автора «своим сыном».
Для издательства «Колосья» рецензировал старейший писатель Максим Лужанин. Поговаривали, что в свое время он был «приставлен» органами к Я.Коласу. Возможно, поэтому смог написать одну из лучших книг о классике «Колос рассказывает о себе». Лужанин понимал логику идеологической цензуры и предлагал правки, удовлетворяющие всех. Короткевич вспоминал: «Из-за них мы часто бросались друг на друга, словно звери…».
Читайте нас в:
